Сергей Дигол - Отпечатки на следах [СИ]

— Я блины сожгла, — бормочет она, утыкаясь ему в плечо, и он чувствует, как в этом месте влажнеет рубашка.

Жива, думает он, и впервые прислушивается к своему сердцу. По–другому и не выходит: в грудную клетку ритмично стреляют изнутри, еще чуть–чуть и сердце пулей вылетит наружу.

Не поджог, не пожар, жива, думает он и мысленно добавляет: слава Богу.

А вслух говорит:

— Тшшш, — то ли ей, то ли себе.

И — точно ей — стараясь придать голосу веселость:

— И черт с ними, с блинами!

Блины Наташа освоила за неделю. Через месяц Николаю мог позавидовать любой холостяк — Наташин блинный ассортимент насчитывал семь видов: с картошкой и грибами, с тушеной капустой, с говяже–свиным фаршем, с кабачковой икрой, с яйцом и зеленью (и непременно куриным бульоном), со сгущенным молоком и перетертыми грецкими орехами и, наконец, его любимые — пустые, в которые он, прежде чем свернуть трубочкой, клал две–три ложки сметаны, и она просачивалась через мелкие поры и шлепалась из обеих концов на тарелку, если он не успевал подставить язык.

Еще она готовила солянку — обязательно с докторской и копченой колбасой и наваристую заму с мелко нарезанной лапшой. Голубцы, вначале огромно–бесформенные — он вполне наедался тремя — постепенно превратились в крохотные аккуратные цилиндрики, а жесткие капустные рубахи сменили на нежные платья из виноградных листьев. К удивлению Наташи, на кухне, куда она до замужества забредала лишь выпить кофе и съесть утренний йогурт, для нее вдруг все встало на свои места. Дело всей ее прежней жизни, эти трехмерные злодеи потеряли в объеме и в казавшихся исполинскими размерах, рассыпались, как трухлявые газеты, и Наташа поняла, что рельефными монстрами они стали лишь благодаря этим самым газетам, если совсем откровенно — благодаря ей и ее статьям о них, а на самом деле они мелкие уголовнички, дешевые воришки и безмоглые убийцы, и самый щедрый подарок, которая им еще могла преподнести их гребаная жизнь — это ее, Наташины репортажи о них. Чушь, думала она теперь про все эти криминальные хроники, сравнивая их с блинами и солянкой для человека, воздающего подонкам то, чего они на самом деле заслуживают.

Но работу Наташа не бросала, находя для себя другую, не менее моральную лазейку — деньги для семьи. Свою квартиру, тоже однокомнатную и не менее запущенную, Николай теперь сдавал, но ее состояние, а вернее — состояние тех, кто согласился в нее вселиться, не позволяло надеяться на нечто большее, чем жалкие пятьдесят евро в месяц. Вместе с зарплатой, общий заработок Николая выходил немногим более трехсот евро в месяц, и однажды Наташа едва удержала себя от удара с размаха головой о стену, изгоняя шальную мысль о размере страховки в случае гибели супруга на задании.

— Моя миссис Холмс, — как–то назвал ее Николай, и она это запомнила.

Наташу не смущало, что великий сыщик никогда не был женат, да и вообще, кажется, не благоволил противоположному полу. Будь миссис Холмс реальностью, думала она, насколько, конечно, на это способен литературный персонаж, толку от нее было бы не меньше, чем от тугодума и неизлечимого графомана Ватсона. Во всяком случае, умасливала бы она дорогого Шерлока не рассказиками о его же подвигах, а блинами, или, на худой британский конец, овсянкой и паштетом из гусиной печенки. Смягченный женским вниманием, Холмс, чем черт не шутит, забросил бы морфий и табак, а может и скрипку, ведь нет у мужчины более совершенного музыкального инструмента, чем женщина.

Чем Наташа напоминала Ватсона, так это талантом выслушивать рассуждения супруга и задавать вопросы, некоторые из которых, обычно самые нелепые, наталкивали Николая на совершенно неожиданные умозаключение, иногда оказывавшиеся, к его же изумлению, единственно верным ответом.

И все же устраивать семейную игру в одни ворота Николай не позволял; подобное означало бы капитуляцию по возрастным мотивам, а он женился не ради бесплатной сиделки. Он сам потащил ее в ночной клуб, где они выплясывали до четырех то ли ночи, то ли утра — ведь спать совсем не хотелось — и где к Николаю прилипла совершенно рыжая стриптизерша, отставшая лишь после того, как он, бессильно взглянув на Наташу и получив в ответ ее одобрительный взгляд, сунул танцовщице в трусики столеевую купюру.

На рассвете они возвращались пешком — после двух коктейлей и гонорара стриптизерше, денег на такси не осталось, а троллейбусы еще дремали, приспустив рога, в своих троллейбусных парках. Смеясь и оживляя словами погашенную рассветным солнцем ночь, они тяжело поднялись на третий этаж, Николай открыл дверь и, войдя в квартиру, рухнул лицом на кровать.

Продолжал он лежать и когда Наташа включала компакт–диск и даже когда она раздевалась.

Она окликнула его дважды, потом еще раз, и когда инстинкт обиды уже вовсю хозяйничал у нее в груди, ей вдруг показалась, что муж не дышит.

— Коля! — упала она на него, расплющив обнаженные соски о его лопатки.

Он только застонал в ответ, и она, выдохнув, легла рядом.

— Устал, бедненький? — она утопила руку в седой шевелюре.

— Спина, — простонал он, — чертов радикулит.

Она сбилась с ног, перерывая комод в комнате, шкафчики на кухне, вытряхнула содержимое его портфеля и своей сумочки, и когда отчаяние уже наворачивалось на глаза, она увидела ее на подоконнике — пластинку болеутоляющих таблеток.

Примостившись так, чтобы коснуться своим носом его носа, остановить свой взгляд на его взгляде, она лежала рядом и видела, как отпускает боль и как углубляются его морщины — как всегда, когда он улыбался. Она поцеловала его, потом еще и еще раз, снова и снова и все никак не могла привыкнуть.

К тому, что у мужчин бывают такие мягкие губы.

5

— Его нет дома! — она громыхнула трубкой гораздо сильнее, чем обычно, но для одного дня это и вправду было слишком.

Третий звонок подряд и снова кто–то из этих. Из ненормальных, из–за которых Николай, стоило ему взять трубку, тут же бледнел и испуганно косился на жену. Наташа давно научилась узнавать эти голоса по их чрезмерной любезности и по вымученности, как будто на том конце провода их душили, может быть этим самым проводом, а ее муж словно был тем единственным, кто за считанные секунды мог спасти от верной гибели.

— Да плюнь ты, — успокаивала его Наташа, но Николай все равно бледнел при каждом новом звонке, и она знала, что он боится и боится за нее.

Наверное, думала Наташа, ему и в самом деле хочется плюнуть — на всех этих недоносков с их угрозами, взятками и шантажем, но он ничего не мог с этим поделать. Он был как телевизор «Горизонт», не способный к переключению на каналы мздоимства, приспособленичества и подсиживания. Почему в пятьдесят семь муж до сих пор майор, она его ни разу так и не спросила.

Зато она знала рецепт, как вывести его из ступора после очередного сеанса телефонного террора. Нет–нет, никаких блинов, солянки и мамалыги. Никакого пива и коньяка — ей всегда было смешно наблюдать, как он пьет: нелепо морщась и зажмуриваясь, словно в стакане яд — выпивохой он был никчемным. Ничего связанного с ублажением желудка.

Она усаживала его на стул, сама садилась ему на колени и начинала целовать. Вначале лицо — щеки, большой нос, глаза с застывшими вокруг зрачков серыми крапинками, потом осторожно и с нетерпением, словно к сладкому блюду, тянулась к его пухлым, словно вшитым в морщинистое лицо губам и, вспыхнув от соприкосновения к ним, уже не сдерживала нетерпения, судорожно расстегивая ворот рубахи.

Со стула он вставал с порозовевшими щеками и с готовым ответом очередным подонкам и единственное, о чем жалел — это о том, что, как всегда в подобной ситуации, растерялся и не продумал ответный ход до того момента, когда на другом конце повесили трубку.

Привыкнув к этим странным звонкам и к неизбежному ритуалу излечения супруга от приступов болезненной бледности, иногда, оставаясь наедине, Наташа включала телевизор, слушала музыку, а то и сама напевала, или даже разговаривала сама с собой — все для того, чтобы увернуться от встречи с напряженно ожидавшими ее одиночество мыслями, разбегавшимися, едва почувствовав, что случай настал, внутри головы и кричавшими, вопившими о себе, так, что Наташа инстинктивно прижимала уши ладонями, в чем не было никакого смысла: вопль шел с внутренней стороны слухового аппарата. Это были ласковые и беспощадные мысли, они как забойщик скота, гладили шею в самых нежных местах, чтобы внезапным и расчетливым ударом перебить сонную артерию.

Твой Николай — образец профессионализма и порядочности, нежились мысли и больно кусали: но почему–то до сих пор в майорах. Остальные антитезы она конструировала без подсказок изнутри, впрочем, возможно, ей это просто казалось, а на самом деле мысли подстраивались под ее тон, имитировали ее внутренний голос и вот Наташе уже казалось, что не какие–то посторонние мысли, а она сама так рассуждает. А ведь правда: он купается в лучах всеобщего уважения, но вместо повышения зарплаты или в звании ему вручают очередной почетный диплом. И ведь самые запутанные дела, безнадежные висяки, поручают не кому–нибудь, а Николаю, вот только еще легче дело отбирают, стоит ему оказаться в считанных шагах от заслуженных лавров или когда снова частят с телефонными звонками эти бросающие его в бледность голоса, с которыми он, такой учтивый и уступчивый, никогда не может договориться, просто потому, что не договаривается, а потому дело переходит к вышестоящему чину и поразительно быстро закрывается, завершаясь устраивающем обе стороны результатом.